Потолки в комнате далекие, метра три с кепкой, кольца с карнизов снимать — высоко надо лезть, и Патя вздохнула.
— Ну пусть висят, раз не мешают. Так что решил-то?
— А что половицы так скрипят?
— Старые, вот и скрипят. Так паркет и того хуже скрипит, да и натирать его надо, не то облупится. А половицы покрасил раз — их на три года хватает и больше, знай подметай, не ленись, да тряпкой протирай. Тряпка и ведро под умывальником. Так что? Подходит тебе, нет?
— Подходит. Итак: сто пятьдесят в месяц, плюс поборы — двадцатник.
— Какие поборы? — Патя вылупила глаза на Сигорда, не понимая, откуда на нее валится еще двадцатка.
— Сама же говорила про коммунальные услуги и свет.
— А-а, точно, да. Там как раз двадцатник и выходит, может немножко больше.
— Ты же говорила — шестнадцать выходит на круг, вместе с водой и электричеством, а до двадцатника округляем тебе за труды.
— А вдруг ты почем зря электричество жечь начнешь, — нашлась Патя. — дело-то к зиме катится.
— А батареи на что? Или не греют? — Патя замялась.
— Да греют, куда им деваться, но котельной-то не я заведую. Хорошо, пусть двадцатник. Сто пятьдесят и двадцать… куда я очки-то девала…
— Сто семьдесят.
— А, вот они. Сто пятьдесят и двадцать… Всего — сто семьдесят. Вот, погляди. — Патя развернула калькулятор, чтобы Сигорду было видно. Тот безропотно поглядел и кивнул.
— Результаты совпали. Что у нас дальше?
— А чего дальше? Гони монету — и вот тебе ключи. С сегодняшнего дня счетчик и пошел. Сегодня тридцать первое, значит…
— Э, нет. Счетчик пойдет с завтрашнего числа, я с собой наобум деньги не ношу. Завтра с утречка, часиков в девять — другое дело. Я приду, расплачусь, возьму комплект ключей…
— Да комплект-то — два ключа. Вот они, смотри: один…
— Завтра, Патя, завтра покажешь. Видишь, смеркается, мне нужно упаковаться и подготовиться. Завтра в девять будешь здесь ждать?
Патя разочарованно буркнула какое-то ругательство и перекрестилась.
— Буду. Не обманешь сам-то?
— Нет.
— Ну так что тогда и разговоры городить? Иди, собирайся да пакуйся, а я подмету, стол и плиту протру, да к себе поползу. Действительно уже темно. Было лето — а как не было его. И за что нам такая тоска? Без радости люди стали жить, не весело, не то что раньше.
— Это оттого, что раньше люди моложе были.
— Как это?
Но Сигорд не стал объяснять — как, и закрыл за собой дверь. Кстати говоря, дверь-то хоть и деревянная, но тяжелая, основательная, пинком такую запросто не выбьешь. Замок поменять бы, да… Потом видно будет, на чем можно жадничать, на чем нет. Сначала заселиться надобно.
Деньги, если честно, лежали при нем, сотня одной бумажкой, да другая сотня десятками и помельче. Но жалко было денег и страшно было сделать последний бесповоротный шаг. Заплатил бы — уж не вернуть, заселяйся. А так — хоть иллюзия есть, что все еще можно переиграть, отказаться. Оставить как есть? Слово? А что — слово? Кто слышал, как он его давал? И как можно верить слову бездомного алкаша, который и имя-то свое, при рождении данное, вспомнил едва-едва? Да и вообще, слово не ворон, глаз не выклюет… Нет, нет, конечно, ни от чего он не откажется, ни от слова, ни от съема квартиры, это он так шутит самому себе… Но все равно страшно.
Собираться, собираться, собираться… А нечего и собирать. Только деньги. Лежанку он не возьмет и корыто тоже. Бутыли… Вот бутыли жалко оставлять, десятилитровые, с винтовыми крышечками… Нет, там есть водопровод, хрена ли ему крышечки и вода в пластмассе. Шмотки. Ничего… почти. Только то, что на нем и еще штаны одни, рабочие и сапоги рабочие, грязь месить.
А сковородка? Неделя с хвостиком, как она у него… О, мама дорогая! Сковородка тяжеленная… ломы ее носить, да и смысла нет. Купил, попользовался один раз и пустил в расход — мультимиллионер, называется. Сколько чугуна не досчитаются плавильные заводы «Норсстилла»!
Патя со своего плеча предоставляет ему сковородку и чайник. Зато ложку, вилки и ложечки надо взять, столько алюминия грешно бросать на произвол судьбы. Бритвенный прибор не забыть ни в коем случае. Кружки. Все три надо взять, все три. Чай, кубики, сахар… Что еще? Все, что ли?
Дом вслушивался, вдумывался в бормотание человечка и отчего-то забеспокоился. Что-то было не так. Дом ясно помнил, как человек приносил все эти предметы, один за другим, раскладывал их дрожащими пальцами, прятал, чистил, теребил… Бумажки, которые в стеклянной и жестяной банках прячет, так вообще чуть не языком ласкал. А теперь вдруг хватается он то за одно, то за другое, какой-то тюк свил, веревкой перевязал… Раньше чуть ли ни спал в обнимку с этими белыми канистрами — теперь пинает. Что-то непонятное и плохое происходит посреди глубокой ночи, спать бы уже давно пора. А дом не спит, потому что человечку не спится. Хоть бы он, человечек этот, в кошмарах кричал бы, стонал бы, все лучше чем так вот по чердаку маяться. Нет, не засыпает…
Сигорд не то что не спал — он глаз сомкнуть не мог. Впрочем, и не пытался. Деньги — он их уже четырежды пересчитывал, даже это ему опротивело сегодня. Три восемьсот двадцать, включая бутылочный урожай, минус проставки и прочее. Вещи собраны, спать не хочется. Сигорд подумал немножко, поморщился от досады и принялся распаковывать собранное, искать заварку, сахар, кружку, ложечку… Потом все это надо споласкивать… Впрочем, почему бы и нет? До утра далеко, надо же чем-то себя занять?
Нет, но как он так умудрился не знать, что в стране уже много лет новый Господин Президент! Сигорд ведь не поленился вчера, проверил по уличным газетам: Президенту Муррагосу унаследовал Президент Леон Кутон, из военных, все правильно. Только было это десять лет назад… Хотя нет, именно двенадцать, в одна тысяча девятьсот восемьдесят первом году! Как же так? Сигорд придерживал проводки, чтобы не вывернулись, левая рука фиксирует кружку, уши ждут, пока шипение не раздуется в бульканье — все это в темноте, дело привычное, когда вернется в комнату — там уже свечечка ждет, только спичку поднести, тоже, кстати, надо будет не забыть взять, а ведь забыл бы. Да, раз он такое забыл!.. Нет, это кошмар. Он ведь помнит, оказывается, тот день, он помнит его! И телевизор, и похоронные марши до самого вечера, пока, наконец, безутешные дикторы не объявили о невосполнимой для всего человечества утрате. На работе придушенные смешки и оживление. Точно! Он тогда еще на радостях срочно нажрался с начальником соседнего отдела в каком-то бистро. Как же он все это забыл? Что же он делал все эти годы? Сколько лет он бомжует — пять, шесть? Сигорд напрягся, ухватился, словно за кончик ниточки, за тот пьяный вечер… Очередной пьяный вечер… да, через три года после него. То есть восемь лет назад он впервые переночевал на вокзале, Еще через неделю его первый раз отвезли в обезьянник и продержали там до утра. Еще через неделю получил десять суток за бродяжничество… Как быстро опускается человек. Кончились деньги на еду и жилье, иссякло терпение родных, испачкалась одежда, пропала работа — и все. И ты на дне. А привычки дольше живут: ты все еще видишь себя благополучным и уважаемым, воображаешь себя приличным, культурным, востребованным и стоит только остановиться и оглянуться — и завтра, край послезавтра весь этот кошмар уйдет, а прежняя жизнь, которая раньше была постылой, вернется. И вовсе она, оказывается, не постылой была и не невыносимой — нет, счастливой она была, прежняя жизнь. Восемь лет он бомжует, начал в сорок четыре, теперь ему пятьдесят два. Зубов нет, глаза подсели, сердце никуда, печень болит, спина болит, руки болят, ноги болят… Кашель постоянный, стоит спине чуть подстыть. Жилья нет, денег нет, страховки нет. Документов нет — вот это по-настоящему скверно. Что с ним будет через полгода-год, когда деньги кончатся?
— Почему кончатся??? — Сигорд задрожал. — Он заработает, он непременно найдет денег. И преумножит. За квартиру он заплатит и встретит зиму в тепле, с водой, со светом, под одеялом… Которое придется покупать отдельно, у Пати в комнате нет ни подушек, ни простынь, голая тахта. Простыни и наволочки есть, один комплект, она говорила. Ну и что? До весны, до лета, ему в любом случае хватит денег на жилье, а там… Лишь бы не украли и не отняли! Сигорд погасил свечку и обжег палец второпях. Прислушался. Кровь дрожала в ушах и висках мелко-мелко, забивала посторонние звуки. Нет, конечно же нет, все тихо, это просто жесть на крыше громыхнула. Сигорд напрягся, вспоминая: перекрыл ли он лестницу на чердак пустым ящиком? Чтобы тот гремел в случае чего? Или забыл напоследок? В темноте, а пусть даже и при карманном свете — от фонарика там, от свечи — фиг с два тут разберешься в этих руинах, обязательно бы шум возник, большой шум, тут разве что он сам к себе мог бы подкрасться. Надо просто успокоиться и дернуть еще чайку, либо бульончику. И сходить к дырке, пока предыдущая вода из ушей не полилась. Дырка послужит напоследок, вспомнит былое, чего теперь экономить атмосферу, умерять чужие отныне запахи?
